Дневник всемирного движения

Запись № 4

Хор — это прекрасно.

Вчера после обеда был концерт школьного хора. Да, в нашей школе, где учатся дети из богатых кварталов, есть хор, и никто от него не воротит нос, наоборот, все дерутся за то, чтобы туда попасть, но там строгий отбор — месье Трианон, учитель музыки, берет только самых лучших певцов. Причина такого успеха в самом месье Трианоне. Он молодой, красивый и разучивает с хором то известные джазовые вещи, то классно аранжированные модные штучки с YouTube. Время от времени хористы в концертных костюмах выступают перед учениками. Из родителей приглашают только тех, чьи дети поют, иначе будет слишком много народа. И так уже физкультурный зал набит битком и гудит как улей.

Вот и вчера мадам Тонк — по расписанию первым уроком после обеда французский — повела нас потихонечку в физкультурный зал. «Повела» — это сильно сказано, она еле поспевала за нами и пыхтела, как старый морж. Ну, мы все же добрались и кое-как расселись. У меня уши вяли от дурацкой болтовни, которая неслась справа, слева, спереди, сзади и сверху в стереофоническом режиме (мобильники, мода, мобильники, кто с кем, мобильники, дуры училки, мобильники, вечеринка у Канель), но вот наконец, под аплодисменты зрителей, вышел хор, одетый в красное и белое, мальчики в костюмах с галстуком-бабочкой, девочки в длинных платьях на бретелях. Месье Трианон влез на табурет спиной к залу, поднял палочку с мигающим красным огоньком на конце, все замолчали, и концерт начался.

Это всегда чудо. Как только хор начинает петь, разом исчезает всё: люди вокруг, заботы и неурядицы, приязнь и неприязнь; школьная жизнь с ее занудством, с ее делами и делишками, с пестрой толпой учителей и учеников; и в целом все существование, которое мы влачим и которое состоит из смеха, слез и воплей, из борьбы, разлуки, из обманутых надежд и неожиданного счастья. Пение заглушает все житейское, тебя вдруг охватывает чувство всеобщего братства, прочного единения, даже любви, и мерзкая обыденность растворяется в этой полной гармонии. У хористов даже меняются лица: я не узнаю ни Ашиля Гран-Ферне (у него красивый тенор), ни Дебору Лемер, ни Сеголену Раше, ни Шарля Сен-Совера. Вижу только поющих, целиком отдающихся пению людей.

И каждый раз мне хочется плакать, у меня сжимается горло, я креплюсь как могу, но, кажется, все равно вот-вот разрыдаюсь. Поэтому, когда звучит канон, я опускаю глаза, слишком уж силен наплыв эмоций: такая красота, такая стройность и совершенная слиянность. Я перестаю быть собой, становлюсь частицей высокого целого, к которому принадлежат также все остальные, и с тоской думаю, почему такое происходит только в редкие минуты, когда поет хор, а не ежедневно.

Хор замолкает, все аплодируют с просветленными лицами, сияют и сами певцы. Это прекрасно!

Так, может быть, пение и есть самое главное всемирное движение?

6

Освежилась

Вы не поверите, но я ни разу в жизни не ходила в парикмахерскую. Перебравшись из деревни в город, я узнала, что на свете существуют две совершенно, на мой взгляд, лишние профессии — ведь услуги, которые предлагают эти специалисты, каждый в состоянии оказать себе сам. Честно говоря, мне и до сих пор кажется, что цветочницы и парикмахеры зря едят свой хлеб: одни наживаются на природной красоте, которая принадлежит всем, а другие придумывают невесть какие выкрутасы и напускают целые облака парфюмерии ради того, с чем я отлично справляюсь сама, в собственной ванной, вооружившись парой острых ножниц.

— Кто это вас так обкорнал? — спросила парикмахерша, которой я, сделав над собой колоссальное усилие, доверила приведение моей буйной шевелюры в цивилизованный вид. Она возмущенно потрясла зажатыми в правой и левой руке симметричными прядями волос неровной длины и с отвращением прибавила, избавляя меня от позорной роли доносчицы на самое себя: — Ладно, можете не говорить. Людям теперь на все наплевать, уж я-то насмотрелась.

— Мне просто освежить, — сказала я.

Что это значит, я представляю себе довольно смутно, но именно так говорят в дневных телесериалах молоденькие, ярко накрашенные девицы, которых чаще всего снимают в парикмахерской или в гимнастическом зале.

— Освежить? Да тут нечего освежать, мадам! Все надо переделывать! — Парикмахерша критически обозревает мою голову и тихонько присвистывает. — Волосы у вас хорошие, это уже кое-что. Попробуем что-нибудь придумать.

Вскоре оказывается, что моя мастерица — довольно милая особа. Когда ее вполне законный, вызванный покушением на ее опять-таки законные права гнев прошел, она охотно вернулась к роли, отведенной ей неписаным социальным кодексом, который так облегчает жизнь, и стала приветливо, обходительно заниматься клиенткой.

Что можно сделать с копной густых волос, кроме как подрезать со всех сторон, когда она уж слишком разрастается? Таков был мой твердый принцип в отношении прически. Теперь же у меня иные взгляды на этот предмет: из волосяной массы можно ваять, придавая ей форму.

— У вас и правда прекрасные волосы, — заключила парикмахерша, обозревая плод своих трудов, — густые и шелковистые. Не давайте стричь их кому попало.

Неужели прическа может настолько изменить человека? Смотрю и не узнаю себя в зеркале. Вместо черного горшка над довольно, я ведь говорила, непривлекательной физиономией — пушистое облачко, вихрящееся над не таким уж отталкивающим лицом. Вполне… пристойная внешность. Смахивает на римскую матрону.

— Невероятно… — шепчу я и думаю, как бы скрыть это сногсшибательное зрелище от глаз наших жильцов.

Потрачено столько лет, чтобы стать невидимкой, и вдруг все пойдет прахом из-за какой-то римской стрижки? Это недопустимо!

Домой я шла, вжимаясь в стены. И, по редкостному счастью, никого не встретила. Вот только Лев посмотрел на меня как-то странно. А когда я нагнулась к нему, прижал уши — знак гнева или растерянности.

— Что, не нравится тебе? — спросила я и только потом заметила, что он судорожно принюхивается.

Шампунь. От меня несет миндалем с авокадо.

Я повязала голову косынкой и рьяно взялась за дела одно другого увлекательнее, вроде тщательного надраивания латунных кнопок вызова лифта.

И вот уже без десяти час.

Через десять минут появится Мануэла проверить, что получилось.

Времени на раздумье не остается. Я едва успеваю сдернуть косынку, снять с себя всю одежду и надеть бежевое шерстяное платье, сшитое для покойницы, как раздается стук в дверь.

7

В пух и прах

— Bay! — охнула Мануэла. — Обалдеть!

Никогда в жизни я не слышала от Мануэлы ни одного вульгарного выражения, такое восклицание и такое словечко в ее устах… это все равно, как если бы папа римский, забывшись, сказанул своим кардиналам: «Куда, к черту, подевалась эта проклятая тиара?»

— Не издевайтесь надо мной! — сказала я.

— Да я и не думаю издеваться, Рене! Вы просто великолепны! — От восторга она так и плюхнулась на стул. — Настоящая дама!

Вот-вот — это меня и смущало.

— Я буду выглядеть смешно, если явлюсь на ужин расфуфыренной в пух и прах, — сказала я и принялась заваривать чай.

— Ничего подобного, это нормально — вы идете в гости и одеваетесь как следует. Все так делают.

— Да, но вот это… — я поднесла руку к прическе и снова содрогнулась, нащупав жесткую пену.

— Вы просто что-то надели на голову, и сзади чуточку примялось, — сказала Мануэла. С величайшей осторожностью она вытащила из сумки пакетик из красной шелковистой бумаги и пояснила: — Воздушные пирожные.

Правильно, поговорим о другом.

— Ну, как у вас все прошло? — спросила я.

— Это надо было видеть, — вздохнула Мануэла. — Я думала, ее хватит удар. «Мадам Пальер, — говорю я ей, — к сожалению, я больше не смогу к вам приходить». А она глядит и не понимает. Мне пришлось еще два раза повторить! И тут она села и забормотала: «Но что же я буду делать?» — Мануэла задохнулась от гнева. — Ну хоть бы сказала: «Что я буду делать без вас?» Счастье ее, что мне надо пристроить Рози, а то б я ей ответила: «Можете делать, что вам будет угодно, мадам Пальер, и шли бы вы…»